Слон

"31 августа я заметил самого большого и высокого слона, какого только видел в своей жизни. Он стоял, повернувшись боком ко мне, примерно на расстоянии ста пятидесяти метров от меня. Я остановился, выстрелил животному в плечо и этим единственным выстрелом получил над ним власть; пуля попала ему в лопатку, сразу же лишив его возможности двигаться. Я решил какое-то время посмотреть на этого слона до того, как убить его. Вид, который он мне предоставил, был воистину великолепным. Я почувствовал себя королём этих бескрайних лесов, которые позволяют так славно и красиво поохотиться."
Из воспоминаний Гордона Каминга.

Человек смотрел на него и ждал его смерти. А он? Что чувствовал он? Захватили ли тёмные страхи его смелое сердце? Или его ещё не охватила мысль о том, что он больше никогда не попадёт к деревьям, растущим несколько сотен шагов поодаль и несущим его имя - слоновые деревья? Понял ли он, что никогда не уйдёт с этого пригорка, заросшего травой, которая тоже называлась его именем, слоновьей травой?
Тут многое несло его имя, потому что он был королём этих бескрайних лесов. И он сам тоже за многие века получил множество имён, в которых было видно восхищение людей этого жаркого континента, их уважение и гордость. Его звали филем и арбом, ндембо и ншовом, ндовом, ондионом и коабом. Ни у одного другого животного не было так много имён как у него, потому что он был самым большим и величественным из всех, кто ходил, прыгал и ползал по этим зелёным холмам и долинам.
И теперь на фоне яркого леса, куда он ходил вместе с другими слонами, а теперь не мог достичь, на фоне колючих слоновьих деревьев он возвышался как тёмно-серая скала, он был выше всего, что находилось вокруг, выше человека, который стоял внизу и смотрел на него. И всё же – он должен был умереть, пусть даже могучее сердце всё ещё гнало по жилам неспокойную, горячую и пылающе-красную кровь, могучие мускулы под грубой, морщинистой кожей были твёрдыми и жёсткими как мешки с песком, и могучий хобот, которым можно было поднять самый маленький камень и можно было сломать дерево толщиной как его похожая на столб нога, всё ещё выгибался энергично как питон. И только от плеча, куда воткнулась будто бы колючка, вибрируя по нервам, шли волны тока, охватывая, связывая и причиняя боль огромному телу, словно сеть.
Он ничего не сделал человеку, который смотрел на него и во власти которого он находился, он не трубил как рог, вызывая человека на дуэль, он не дотрагивался до него даже кончиком хобота – он не бился как воин и не проиграл как воин, равный против равного и один против одного, как мужчинам полагается. Человек напал на него издалека, подло и без уважения, и теперь ждал его смерти.
Но он не умирал.
Он не знал, что пропадает из-за своего главного богатства и гордости – гумбиро и лугори, своих бивней. Даже теперь левый, гумбиро, более короткий из обоих, его орудие труда и верный слуга, возвышался как штык, а правый, лугори, его красота и украшение, мерцал как лунный луч. Человек никогда не видел таких могучих бивней, как у него, и, смотря на них полузакрытыми глазами, в мыслях подсчитывал, сколько фунтов может весить каждый из них, сожалея про себя, что они не одинакового размера, а, также как у большинства слонов, разные. Но размеры бивней компенсировали всё.
А он, чувства которого ещё были бдительны в этот момент, мелко дрожа в напряжении и обратившись в слух, улавливал только хруст ветвей, звучавший из леса, и такое милое хлопанье множества ушей, тоже звучавшее из леса, где удалялось его стадо, направляясь к реке. Его сердце забилось как безумное. Хруст ветвей, становившийся всё тише, наполнил его тревогой и тоской, от которой дрожали его нервы.
Ему хотелось, громко трубя и по пути топча всё вокруг, с поднятым хоботом как урагану нестись туда, куда стремилась его душа. Но что-то безвозвратно порвалось в нём, казалось, что он превратился в камень, в котором только высечен его силуэт. Загадочная сила связала его, и перед этой силой его воля ослабла и пропала, и проснулся неясный страх, которого он раньше не ведал, и желания потеряли свою пылкость, став скромными. Он хотел прочь, только прочь, всё равно, куда, только прочь от взгляда человека, который жалил его как шип и против которого он даже не мог посмотреть. Он хотел прочь с этого проклятого пригорка. Он был согласен красться как тень и двигаться неслышными шагами, только чуть-чуть касаясь земли мягкими подушечками ног. Но он не мог и этого, он не мог уйти с этого поросшего травой пригорка, который должен был стать его могилой, он не мог уйти никуда. Что-то в нём непоправимо сломалось – казалось, он превратился в кусок дерева с его силуэтом.
Далёкий шум теперь только немного касался его слуха. Возможно, звуков уже и не было, только представление о звуке и его эхо в его мозге. Одиночество и грусть переполнили его быстро и полностью как поднимающаяся вода после дождя, и, наконец, преодолев свой инстинктивный страх, он посмотрел вниз на человека.
Понял ли он в тот момент, что вынужден умереть?
А человек? Что прочёл человек в его смотрящем вниз, маленьком, грустном глазу?

"Когда я уже некоторое время восхищался слоном, я решил попробовать несколько раз, чтобы найти его самые уязвимые места. Я подошёл к нему на небольшое расстояние и выстрелил несколькими пулями в разные места его огромного черепа. После каждого выстрела животное опускало голову, словно здороваясь, и потом странно и особенно нежно касалось хоботом ранения."
Из воспоминаний Гордона Каминга.

Он видел, как человек направил в его сторону странный кусок дерева, из которого вылетали громы и молнии и жалили его как ядовитые насекомые. После каждого укуса его огромное тело вздрагивало, но ни защищаться, ни убежать он не мог, он мог только стоять здесь как мужчина – до самой смерти…
Мать родила его на берегу реки, в тени под деревьями, у которых слоны обломали ветви, чтобы ими обмахиваться, и ободрали кору, чтобы утолить голод. Куски веток и остатки коры валялись на берегу, будто бы тут бесилась буря, а слоны кишели в реке словно крокодилы. Они набирали полные хоботы воды и обливали себя, брызгались вместе с остальными, пили и купались, и шалили, как это могут и умеют только слоны, и поднимали невообразимо жизнерадостный шум, и брызг и бульканье воды были первыми звуками, которые он услышал, появившись на свет.
Встав на ноги и подняв вверх хоботок, инстинктивно путаясь между передними ногами матери и ртом ловя сосок, попробовал ли он первый раз в своей жизни тёплое, белое молоко? Или может быть воду, которую должен был проглотить, когда мать его опрыскала из хобота, обливая прохладной влагой реки? Кто бы это мог сказать после такого бесконечно длинного периода времени как шесть десятков лет, которые отделяли тот день от этого, когда по дороге к берегу реки на пригорке неподалёку от слоновьих деревьев он встретил человека, который вогнал сначала ему в плечо, а потом и в голову, свинец и потом стал дожидаться его смерти?
Но он не умирал.
Ему было больше шестидесяти лет, но то, что для людей считается возрастом стариков, было вершиной его жизни, когда пьянит понятие силы и бешенство спаривания. Он был властелином своего стада, защитником и разведчиком. И вокруг ни в ближних, ни в дальних зелёных лесах и зелёных долинах ни один слон не мог меряться с ним силой и идти против него. И только в сумасшествии спаривания, когда выделения ушной железы с резким запахом превращали самцов в одержимых, бешенных и злых быков, случалось, что соперник, из-за ревности потеряв рассудок, в слепой злости нападал на него. Но и тогда он не пускал в ход бивни. Резко трубя и топоча по земле, он направлялся в сторону соперника, вызывая его на дуэль – один на один, глаз против глаза, хобот против хобота, мужчина против мужчины –, и боролся как настоящий борец, опиравшись своим плечом на плечо соперника, обвивая своим хоботом хобот соперника, который был словно пружина, сделанная из сорока тысяч мускулов, но становился мягким как цветок, когда он им нежно и страстно гладил самку…
В его памяти снова всплыло стадо слонов, королём и сторожем которого он был, и которое теперь невозвратимо уходило от него словно жизнь. Но бывшая резкая жалость уже ослабла, стала неясной как отражение в неспокойной воде. В его сознании больше не было жгучих и долгосрочных чувств, все, мелькая, шевелилось и меняло форму. В голове что-то звенело и свистело, жужжало и пищало, насекомые, которые до этого его только кусали, теперь, сев на его кожу, сосали его кровь. Это было неприятно, но почти безболезненно, и он скорее от удивления, чем от страданий, нежно касался хоботом своей головы и чувствовал что-то густое и липкое.
Усталость медленно и тяжело попала в него сквозь нервы, кровеносные сосуды и мускулы. Ему больше не хотелось ничего и никуда, мир стал очень, очень маленьким, как прозрачный купол он накрывал его. В таком маленьком мире нельзя было попасть никуда, в нём можно было только лечь и уснуть. Странные видения, контрастные, как сны слона, поднимались и опускались, поднимались и опускались, брызгаясь мимо и через как волны, и моментами закапывая его так глубоко, что было нечем дышать.

"Я был поражён и меня переполнило сострадание, видя, как величественное животное переносило свои страдания и свою судьбу с уважительной сдержанностью, и решил покончить с ним, как только быстро возможно. Я открыл огонь в более подходящее место. Одну за другой я выстрелил из двустволки слону в плёчо шесть пуль, которые должны были стать смертельными, но которые сначала не вызвали никаких последствий. Потом я выстрелил в то же самое место ещё три раза из голландского ружья.
Теперь из глаз животного покатились большие слёзы."
Из воспоминаний Гордона Каминга.

Ему не надо было сострадания человека, ему не надо было больше ничего. Единственная пустяковая боль, если это можно было назвать болью, чувствовалась только внутри глазных яблок. От неё сильно ныли веки, они стали тяжёлыми и мокрыми, и влага текла вниз по щекам, рисуя на серости кожи тёмные, извилистые полосы.
Человек смотрел на него, но он его не видел. Человек всё ещё ждал его смерти, но он не умирал. Ему очень хотелось спать, он чувствовал себя уставшим до полного бессилия, всё было безразличным, и только его ноги как толстые стволы деревьев словно вросли в землю пригорка, и его короткие пальцы держались в почве с выносливостью корней, и он до сих пор стоял как серая скала на фоне слоновьих деревьев и неба, выше всего, что простиралось вокруг.
Если в какой-то момент он понял, что умрёт, то теперь и это принадлежало к прошлому так же, как и всё остальное в его жизни, потому что тот, кто с восхитительным мужеством и, вызывая судьбу, ещё вздымался на вершине пригорка, больше был не он. Его восприятие уже умерло, купол, отделявший его от привычного и знакомого мира, уже помутнел, стал блёклым, серым и грязным. В нём жили лишь отголоски прошлого, всё время мерцая и затухая. Всё остальное уже не было видно за непрозрачным покрытием, и только жизнь, которая ещё не потухла в нём, имела цвета. Было и прошлое, мерцавшее в его сознании как далёкая звезда, и он, которому больше не дано было сделать ни одного шага в будущее, медленно шёл назад, направляясь всё дальше и дальше в прошлое, будто бы замыкая круг. В нём больше не было ни страха, ни сожаления. Жужжание, которое только недавно рвало уши, резко втыкаясь в него, уходило и ослабевало, превращаясь в другие звуки, и вдруг его слух тронуло тихое, нежное и знакомое журчание…
… на берегу реки в тени вееров из веток он путался между передними ногами своей матери, где соски соблазнительно и сладко пахли молоком. И мать, наполнив хобот водой, облила его, и его нежная, серая кожа мерцала на солнце. И остальные слоны, большие и средние, и маленькие, пили и купались, и шалили в реке, обливая друг друга и сами себя, и через мокрое стадо гнулась яркая дуга радуги.
Он тоже зашёл в воду, но она билась о его ноги холодной и незнакомой, и необычный холод реки медленно поднимался вверх, заставляя его мёрзнуть. И семь цветов спектра слились в острую яркость, в такую странную и белую, что свет резко бился в глаза. Он больше не видел ничего, так сильно слепила глаза эта яркость – она была как молния, которая, однажды сверкнув, больше не затухала и висела в небе как странное светило. Журчание воды становилось громче, будто бы спокойная, синяя река вышла из берегов и теперь с бешеной скоростью мчалась сквозь и через скалы, забирая с собой камни и его, и он, поскользнувшись в бушующем течении, беспомощно старался попасть на берег, который даже не мог разглядеть, но откуда дуновением ветра приносило нежный, сладкий, знакомый запах молока матери. Бешеным, пенистым бегом река ворвалась в туннель в скале – и всё успокоилось, всё погрузилось в мрак и тишину, которая пусто звучала вокруг него. Он жалобно и вопросительно затрубил, но не услышал ничего, ни своего голоса, ни эха, потому что то, что вырвалось из его груди, было уже не звуком, а просто воспоминанием о звуке…

"Он медленно открыл глаза и снова закрыл их. Его огромное тело билось в судорогах; тогда он лёг на бок и умер."
Из воспоминаний Гордона Каминга.

Его бивни отпилили, померили и взвесили. Более короткий из них, его орудие труда, которым он обдирал съедобную кору с деревьев и ломал сами деревья и который африканцы называли гумбиро, был почти шесть с половиной футов в длину и весил более ста шестидесяти фунтов. Более тонкий и длинный из обоих, лугори, его красота и гордость, превышал восемь футов в длину и весил почти двести фунтов, так что охотник мог быть доволен своей работой. Он измерил и самого слона и записал в блокноте несколько интересных фактов.

Высота в холке – 10,8 футов;
Расстояние от конца хобота до холки – 8,7 футов;
Расстояние от холки до конца хвоста – 14,1 фут;
Длина хвоста – 4,4 фута.

Но и тогда он не успокоился и, позвав в помощники несколько мужчин, распорол слона, чтобы пополнить записи, и на память записал в блокнот ещё несколько фактов:

Вес мозга – 15,5 фунтов;
Вес почки – 9 фунтов;
Вес лёгкого – 52,5 фунтов.

Позже он с сожалением вспомнил, что забыл взвесить такой важный орган как сердце слона. Но изменить это уже не было возможности, потому что уже в первую ночь гиены и шакалы слона сильно обгрызли и разорвали. Они собрались со всего округа огромной стаей и пришли туда, они грызлись, кусались и дрались как безумные. Вой гиен и лай шакалов звучал до самого рассвета, создавая настоящий южный фон для снов человека, потому что во сне он ещё раз пережил прошлый день – он с самого начала пережёвывал всё это как корова, опять чувствуя азарт охотника и гордость о своей храбрости, любознательность первооткрывателя и радость.
Эти воспоминания всплыли в моём сознании, видя, как мальчишки топили котёнка. Они его кинули в полное ведро воды и ждали его смерти, но котёнок не умирал. Борясь за свою маленькую жизнь и тихо пища, он слепо плыл вдоль края ведра – кругом, кругом и ещё раз кругом…
Почему же это вспомнилось мне и связалось с тем, что я читала об Африканском слоне? Самое большое животное на суше в прошлом веке и детёныш латышской Мурки, обычный, неумелый и к тому же слепой котёнок… Две разных категории, две разных ситуации. А может, нет? Может, их похожими сделала другая – категория человеческого отношения?
Где кончается святое чувство открытий и начинается безжалостность любознательности, и где кончается необходимость и начинается жестокость? И как удержаться на этой тонкой разделяющей линии каждому человеку в отдельности в его короткой жизни и человечеству вместе, чтобы после себя не оставить только кости, пустыню и пепел?

/1974/